Неточные совпадения
Зять еще долго повторял свои извинения, не замечая, что сам уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота и перед ним давно были одни пустые
поля. Должно
думать, что жена не много слышала подробностей
о ярмарке.
Он был изобретательнее своего брата; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с помощию изобретательного ума своего умел увертываться от наказания, тогда как брат его Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился на
пол, вовсе не
думая просить
о помиловании.
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении
полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он говорит
о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я
думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Он все время вспоминал Инокова, не
думая о нем, а просто видя его рядом с Любашей, рядом с собою, в
поле, когда развалилась казарма, рядом с Елизаветой Спивак.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать
о Корвине тем тоном, каким говорят,
думая совершенно
о другом, или для того, чтоб не
думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в
поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Не поднимая головы, Клим посмотрел вслед им. На ногах Дронова старенькие сапоги с кривыми каблуками, на голове — зимняя шапка, а Томилин — в длинном, до пят, черном пальто, в шляпе с широкими
полями. Клим усмехнулся, найдя, что костюм этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца. Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания посетить Томилина и с неудовольствием
подумал о неизбежной встрече с Дроновым.
У него была привычка делать заметки на
полях, а он так безжалостно
думал о России,
о религии… и вообще.
Самгин молчал, наблюдая за нею, за Сашей, бесшумно вытиравшей лужи окровавленной воды на
полу, у дивана, где Иноков хрипел и булькал, захлебываясь бредовыми словами. Самгин
думал о Трусовой,
о Спивак, Варваре,
о Никоновой, вообще —
о женщинах.
Акулины уже не было в доме. Анисья — и на кухне, и на огороде, и за птицами ходит, и
полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а
о кружевах она забыла и
думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
Он нарочно станет
думать о своих петербургских связях,
о приятелях,
о художниках, об академии,
о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в
поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Привалов
думал о том, что как хорошо было бы, если бы дождевая тучка прокатилась над пашнями гарчиковских мужиков; всходы нуждались в дожде, и поп Савел служил уж два молебна; даже поднимали иконы на
поля.
Надя, Надя… ты чистая, ты хорошая, ты, может быть, вот в этой самой комнате переживала окрыляющее чувство первой любви и, глядя в окно или
поливая цветы,
думала о нем,
о Лоскутове.
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не
думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг?
О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об
пол!
Затем, представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается, главное, не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту, то старик доктор со всею прямотой своего простодушия указал на то, что подсудимый, войдя в залу, «имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель прекрасного
пола и должен был очень много
думать о том, что теперь
о нем скажут дамы», — заключил старичок своим своеобразным языком.
Олентьев и Марченко не беспокоились
о нас. Они
думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры по
полю. По другую сторону огня спал Дерсу.
Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею
полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжение своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго
думал я
о бедной Дуне…
Раз, длинным зимним вечером в конце 1838, сидели мы, как всегда, одни, читали и не читали, говорили и молчали и молча продолжали говорить. На дворе сильно морозило, и в комнате было совсем не тепло. Наташа чувствовала себя нездоровой и лежала на диване, покрывшись мантильей, я сидел возле на
полу; чтение не налаживалось, она была рассеянна,
думала о другом, ее что-то занимало, она менялась в лице.
Потом он улегся на голом
полу,
Всё скоро уснуло в сторожке,
Я
думала,
думала… лежа в углу
На мерзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты:
Я вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу, цветы,
Подарки, заздравные чаши,
И шумные речи, и ласки… кругом
Всё милое, всё дорогое —
Но где же Сергей?.. И
подумав о нем,
Забыла я всё остальное!
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с
полу и садясь на самый край кресла, — я часто
думала о смерти, и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль
о моей дочери,
о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок!
Сначала они вышли в ржаное
поле, миновав которое, прошли луга, прошли потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх обыкновения князь был молчалив и только по временам показывал на какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним,
думая, впрочем, совершенно
о другом и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг остановился,
подумал немного и обратился к Калиновичу...
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на
пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время
думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на
полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и
подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не
думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Часам к трем пополуночи ему стало легче; он привстал, спустил ноги с постели и, не
думая ни
о чем, свалился пред нею на
пол.
Ну тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в городишке на
полу четыре месяца рядом; он об одном
думал, а я
о другом.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел разговор с племянником
о масонстве, ибо он в этом отношении считал себя много и много виноватым; в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме того духовного восприемства,
думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с тем, чтобы к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин по тому поводу, что Валерьян был у него единственный родственник мужского
пола.
О матушке ли Волге серебряной? или
о дивном богатыре, про которого рассказывал Перстень? или
думали они
о хоромах высоких среди
поля чистого,
о двух столбиках с перекладинкой,
о которых в минуту грусти
думала в то время всякая лихая, забубенная голова?
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни
о чем не
думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать
поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Татарин согнул спину, открыл ею дверь и исчез, а Кожемякин встал, отошёл подальше от окна во двор и, глядя в
пол, замер на месте, стараясь ни
о чём не
думать, боясь задеть в груди то неприятное, что всё росло и росло, наполняя предчувствием беды.
Приехал доктор и вырвал больной зуб. Боль утихла тотчас же, и генерал успокоился. Сделав свое дело и получив, что следует, за труд, доктор сел в свою бричку и поехал домой. За воротами в
поле он встретил Ивана Евсеича… Приказчик стоял на краю дороги и, глядя сосредоточенно себе под ноги,
о чем-то
думал. Судя по морщинам, бороздившим его лоб, и по выражению глаз, думы его были напряженны, мучительны…
— Ах, жалость какая! — сказал Кирша, когда Алексей кончил свой рассказ. — Уж если ему было на роду писано не дожить до седых волос, так пусть бы он умер со славою на ратном
поле: на людях и смерть красна, а то,
подумаешь, умереть одному, под ножом разбойника!.. Я справлялся
о вас в дому боярина Туренина; да он сам мне сказал, что вы давным-давно уехали в Москву.
Первый
о чем-то сосредоточенно
думал и встряхивал головою, чтобы прогнать дремоту; на лице его привычная деловая сухость боролась с благодушием человека, только что простившегося с родней и хорошо выпившего; второй же влажными глазками удивленно глядел на мир божий и улыбался так широко, что, казалось, улыбка захватывала даже
поля цилиндра; лицо его было красно и имело озябший вид.
Он вспоминал длинные московские разговоры, в которых сам принимал участие еще так недавно, — разговоры
о том, что без любви жить можно, что страстная любовь есть психоз, что, наконец, нет никакой любви, а есть только физическое влечение
полов — и все в таком роде; он вспоминал и
думал с грустью, что если бы теперь его спросили, что такое любовь, то он не нашелся бы, что ответить.
Он долго сидел и
думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл
полем на огни города.
Думать ему уже не хотелось ни
о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Природу я любил нежно, любил и
поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал
думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня.
Но ему говорят, что пора служить… он спрашивает зачем! ему грозно отвечают, что 15-ти лет его отец был сержантом гвардии; что ему уже 16-ть, итак… итак… заложили бричку, посадили с ним дядьку, дали 20 рублей на дорогу и большое письмо к какому-то правнучетному дядюшке… ударил бич, колокольчик зазвенел… прости воля, и рощи, и
поля, прости счастие, прости Анюта!.. садясь в бричку, Юрий встретил ее глаза неподвижные, полные слезами; она из-за дверей долго на него смотрела… он не мог решиться подойти, поцеловать в последний раз ее бледные щечки, он как вихорь промчался мимо нее, вырвал свою руку из холодных рук Анюты, которая мечтала хоть на минуту остановить его…
о! какой зверской холодности она приписала мой поступок, как смело она может теперь презирать меня! —
думал он тогда…
Смотрел он неподвижно вниз на дощатый грязный
пол, и нельзя было понять: спокоен он или волнуется бесконечно,
думает о чем-нибудь или слушает, что показывают перед судом сыщики.
Он ушёл из сторожки возмущённый,
думая о том, что Тихона следует рассчитать. Завтра же и рассчитать бы. Ну — не завтра, а через неделю. В конторе его ожидала Попова. Она поздоровалась сухо, как незнакомая, садясь на стул, ударила зонтиком в
пол и заговорила
о том, что не может уплатить сразу все проценты по закладной.
К сожалению, мы попали в такие ухабы и развалы, при которых
о птичьем
полете нечего было и
думать. Вероятно, избегая еще худшей дороги, мы поехали не на Тулу, а на Калугу, и это единственный раз в жизни, что мне удалось побывать в этом городе, в котором помню только громадное количество голубей, да надпись на окне постоялого двора: «Вы приехали в Калугу к любезному другу».
Сегодня праздник, завтра, в субботу, убирать рожь, возить сено, а потом воскресенье, опять праздник; каждый день погромыхивал дальний гром; парило, похоже было на дождь, и, глядя теперь на
поле, каждый
думал о том, дал бы бог вовремя убраться с хлебом, и было весело и радостно, и непокойно на душе.
Цветаева(улыбаясь
Поле). Запела коноплянка… Ты знаешь, Таня, я не сантиментальна… но когда
подумаю о будущем…
о людях в будущем,
о жизни — мне делается как-то сладко-грустно… Как будто в сердце у меня сияет осенний, бодрый день… Знаешь — бывают такие дни осенью: в ясном небе — спокойное солнце, воздух — глубокий, прозрачный, вдали всё так отчетливо… свежо, но не холодно, тепло, а не жарко…
Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому
полю, и оба
думали о том, как велика, как прекрасна эта страна.
О возможности возвращения вчерашнего припадка он и не
думал; он был убежден, что болезнь прошла совершенно в ту самую минуту, когда он, заснув вчера в таком бессилии, через полтора часа вскочил с постели и с такою силою бросил своего убийцу об
пол.
Не хочется
думать о нем, — я смотрю в
поле: на краю его синий лес, а за ним, под горою, течет Волга, могучая река, — точно она сквозь душу твою широко течет, спокойно смывая отжившее.
громко, во всю мочь голоса поет Меркулов и с удовольствием
думает о том, как сладко ему будет сейчас вытянуться усталым телом на высоко взбитой охапке соломы. По обеим сторонам дороги идут вспаханные
поля, и по ним ходят, степенно переваливаясь с боку на бок, черно-сизые, блестящие грачи. Лягушки в болотцах и лужах кричат дружным, звенящим, оглушительным хором. Тонко пахнет цветущая верба.
Ему было тепло снизу от Никиты, тепло и сверху от шубы; только руки, которыми он придерживал
полы шубы по бокам Никиты, и ноги, с которых ветер беспрестанно сворачивал шубу, начинали зябнуть. Особенно зябла правая рука без перчатки. Но он не
думал ни
о своих ногах, ни
о руках, а
думал только
о том, как бы отогреть лежащего под собой мужика.
И дома, и в
поле, и в сарае я
думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, — понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простяка, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит, однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я все старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.
— Нужно облегчить их ярмо, дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корыт и в
поле, но имели бы также время
подумать о душе,
о Боге, могли бы пошире проявить свои духовные способности.
Из сада Вера пошла в
поле; глядя в даль,
думая о своей новой жизни в родном гнезде, она все хотела понять, что ждет ее.
В
поле было жарко и тихо, как перед дождем. В лесу парило, и шел душистый тяжелый запах от сосен и лиственного перегноя. Петр Михайлыч часто останавливался и вытирал мокрый лоб. Он осмотрел свои озимые и яровые, обошел клеверное
поле и раза два согнал на опушке куропатку с цыплятами; и все время он
думал о том, что это невыносимое состояние не может продолжаться вечно и что надо его так или иначе кончить. Кончить как-нибудь глупо, дико, но непременно кончить.
Он шел и
думал только
о Любке,
о мужиках, с которыми провел ночь; вспоминал он
о том, как Любка, ударив его во второй раз, нагнулась к
полу за одеялом и как упала ее распустившаяся коса на
пол.
Степан Михайлыч не
думал ни
о чем этом, точно так же, как не
думал о нравственном значении своих поступков, когда осматривал свое паровое
поле, обработанное крестьянами, и употреблял следующую хозяйственную меру: «Он приказывал возить себя взад и вперед по вспаханным десятинам.